Могучие нарты в полном сборе сидели в своих резных креслах. Держали совет и судили о своем народе.
— Нарты тогда были нартами, небо тогда над ними греметь не смело, когда каждый мог умереть за свой народ, когда нарт умел быть сдержанным. Нарты тогда были нартами, когда из уст нарта можно было услышать только правду. Наш народ тогда был настоящим народом, когда гордо держал свою голову, когда нарты поднимали дверные косяки, чтобы входить в дом, не нагибаясь, не то бог мог подумать, что это ему молятся. (Даже молиться богу нарты считали для себя зазорным! — так говорил один из старших ).
— Слава о нартах тогда разошлась широко, когда они соблюдали умеренность в еде, когда оберегали себя от хмельных напитков, знали меру в ронге — сказал другой старший.
— Наш народ тогда был настоящим народом, когда младший уважал своего старшего, оказывал ему почести, когда нарты умели выслушивать и ценить друг друга — так сказал третий старший.

И вынесли к старшим три тына — славные и дорогие сокровища предков. Взял Урызмаг один из них и сказал:
— Этим сокровищем старейшие из нартов удостоят того из молодых, кто, обладая мудростью, окажется также и самым отважным, и благородным. Кто решится принять это сокровище?

Привстал с места нарт Хамыц и говорит:
— Я беру это сокровище.
— Как это так? Ведь ты и тени своей боишься, до старости никому в глаза открыто взглянуть не посмел!
Верно вы сказали, лучшие из нартов! Не найдете вы во мне ничего такого, чем бы я мог перед вами похвалиться. А вот мой сын Батраз! Смелее, отважнее его среди вас не найдется. Он и сам бесчестья не совершит, и никому другому не позволит в своем присутствии его совершить.
— Этим сокровищем старейшие из нартов воздадут почести тому, кто окажется более других воздержанным в еде и в питье.

И опять Хамыц сказал:
— И это сокровище мне полагается.
— Никому не придется по сердцу твой поступок, Хамыц! Нет такого человека в Нарте, кто не знал бы о твоей прожорливости. Никто никогда не видел тебя наевшимся; сидя за фынгом от одного дня недели до другого такого же дня, ни разу не сорвалось с твоих уст слово «баркад».
— Во имя своего сына Батраза беру и это сокровище: не найдется никого, кто был бы умереннее в еде и в напитках.
— Третьим сокровищем старейшие из нартов удостоят того, кто проявит особое уважение к женщине, кто окажется самым терпимым к поступкам своей жены.
— И это сокровище никому не уступлю, — опять сказал Хамыц.
— Да ведь у людей в поговорку вошел твой Кок-зуб, ты даже сквозь щели в ограде к чужим женам пробирался, свою жену — дочь Бцентов — в кармане носил, как посмел ты такое сказать?
— Все ваши упреки к месту, но знайте, собачьи нарты, не окажется среди вас более порядочного в отношении к женщине, чем мой сын Батраз, нет, не окажется!

Тогда старейшие из нартов решили втайне испытать доблести Батраза, сына Хамыца. Возвращался Батраз с балца, и старейшие из нартов послали ему навстречу сотню всадников. Когда Батраз понял, что его подстерегают, повернул он коня и, словно испугавшись, стал убегать. Всадники — за ним, и растянулись они вереницей. Тогда Батраз развернул коня — и да будет такое с тем, кто тебя проклинает! Многие не вернулись домой, да и у тех, кто спасся, из каждой поры сочилась кровь и сукровица.

Нарты сидели на кувде от одного дня недели до другого такого же дня, и Батраз среди них; столы стояли так, что Батраз ни до одного из них достать не мог. От одного дня недели до другого такого же дня куска ко рту не поднес сын Хамыца Батраз, но пел веселее других и танцевал лучше всех.

В другой раз, когда Батраза не было дома, послали пастуха к его жене. Застав в своей комнате пастуха, вышел он во двор, постелил себе бурку, под голову положил седло и до восхода солнца даже ногой не шевельнул. Тут судьи убедились в доблестях Батраза. Удостоили его сокровищами предков и еще так меж собой решили:
— Это верно, что доблестнее Батраза никого среди нартовской молодежи не оказалось, но мы не решим свое дело до конца, если не узнаем, почему он избрал для себя эти доблести.

—Наверное, удивитесь вы, именитые нарты, — сказал сын Хамыца, — но смелость и находчивость я перенял у своего охотничьего пса. Как-то, возвращаясь с охоты, проходил я через какое-то село. Множество собак окружило моего пса. «Загрызут моего пса», — подумал я. Вдруг вижу, пес немедля помчался вперед. Когда же собаки, бросившись вдогонку, вытянулись одна за другой, пес развернулся и одолел их всех. И тогда я сказал себе: «Если хочешь победить своего врага, сделай так, чтобы враг разъединился, чтобы силы его разделились, смешались, тогда нетрудно одолеть его».
— А что ты нам скажешь об умеренности в еде?
— Убили мы дичь на охоте, решили передохнуть и сделали привал. Развели огонь, приготовили шашлыки. Хорошо подкрепились. Старшие говорят:


Отправились мы искать воду. По дороге кто-то из нас задел ногой маленький мешочек — взяли мы его с собой. Смотрим, с горы стекает вода, чистая, словно слеза. Подставили мы мешочек под струю. Держим его, держим, а он никак не наполняется, только больше растягивается. Принесли мы воду — товарищи наши утолили жажду. Спрашиваем их: «Что это за мешочек такой, который так растягивается?» Долго держали совет те, кто много пожил на свете, кто во всем толк знал, и, наконец, сказали: «Это человеческий желудок, и ничто другое. Только желудок нельзя наполнить. Еще никто на свете не смог узнать полной его меры». С той поры я никогда больше не старался наполнять свой желудок: чрезмерная еда — тяжелая болезнь. Стал я себя приучать. Делил чурек на четыре части, три части съедал, остальное оставлял, силы мои не убывали, и работал, как прежде. После этого стал я утолять голод половиной чурека, будто целым.
— А правила, каких ты держишься с женщинами, — что ты о них думаешь?
— В походе были, в дальнем походе; нас, нартовских юношей, всадников тридцать девять было. Оказались мы посреди голой степи. В степи нет ни дерева, ни воды. Ничего не смогли раздобыть. Люди и кони от голода и жажды совсем обессилели. Стемнело, смотрим: вдали свет виднеется. Вышли на свет, ищем хозяев. Там, где свет виднелся, село оказалось. В селе — земляные жилища. Тут вышли к нам женщина и девушка, мужчин же не видно: «Хозяева вам будем: гость — божий гость!» Переглянулись мы, подумали, как остановиться в доме, где нет мужчины, однако спешились. Младшие увели коней. Ужином нас славно угостили. Постелили нам в двух комнатах; в одной — двадцати, в другой — девятнадцати. Слышу, мать и дочь переговариваются на хатиагском языке: «Доченька, жить мне осталось недолго, смерть уже рядом, и ничего больше в жизни не увижу я. А твоя жизнь только начинается, еще много удовольствий испытаешь. Сделаем так: двадцати гостям я хозяйкой буду, а о девятнадцати ты позаботься».


— И я понял, как несчастна женщина, как ей временами бывает тяжко. Дал я тогда слово, что никогда не обману женщину, которая из-за меня придет в дом моего отца, если же она сама ошибется, то и тогда не упрекну ее.

Старейшие из нартов поблагодарили Хамыца за его сына Батраза, поблагодарили и Батраза. Поднялись со своих резных кресел и разошлись.